От редакции

Никто не знает, когда именно развалится тот или иной диктаторский режим, но все понимают, что развалится. Такие политические системы напоминают болезни, проходящие несколько этапов перед летальным исходом.

Политологи, социологи, историки и другие обществоведы обычно не замечают последней стадии. Мало кто в свое время предвидел коллапс СССР. Или, скажем, падение Берлинской стены, или же крушение режима албанского диктатора Энвера Ходжи.

«Товарищ комендант социалистической Албании» – таким был один из титулов Ходжи – словно обобщенный образ всех диктаторов-параноиков. Убеждённый сталинист Ходжа сознательно копировал Сталина. При желании в нем можно рассмотреть черты Лукашенко. Но в последние годы своего правления он напоминал Путина.

На днях в издательстве «Човен» выйдет книга польской писательницы и журналистки Малгожаты Реймер «Болото слаще меда. Голоса коммунистической Албании». Это фундаментальная репортерская работа. Автору пришлось выучить албанский язык и проехать вдоль и поперек всю Албанию. И воспроизвести историю повседневности изолированной страны-пыточной.

Кстати, об изоляции. Албания не всегда была полностью закрыта. Молодой Ходжа был преданным другом товарища Сталина и благодаря этой дружбе в Албании появилась какая-то промышленность. Затем единственной дружественной страной для Ходжи стал Китай. Но со временем даже Китай оказался для пожилого диктатора слишком либеральным.

Изоляционизм привел к тому, что в конце 1980-х население оказалось на грани голода. Крестьяне засевали хлеб руками. У албанцев не было доступа к современным товарам. Вся вольнодумная интеллигенция, включая исполнителей «легкой музыки», находилась за решеткой. В 1985 году Энвер Ходжа умер. Но режим еще теплился.

В декабре 1989 года преемник диктатора Рамиз Алия объявил албанцам: перемен не будет. После чего последовал коллапс системы. Этому этапу истории Албании Малгожата Реймер посвятила несколько глав. Далее – фрагменты книги.

Крепость рассыпается

Албанский коммунизм был как крепость, из стен которой ежедневно отпадало несколько камней. Или как жалкая деревянная лачуга с прогнившей крышей, плесенью на стенах и подтопленным фундаментом, которая, диво дивное, до сих пор стоит, хотя ветер истории задувает внутрь.

Сначала рухнул дымоход. Затем вьюга сорвала ставни и выбила стекла, в конце концов ржавые петли не выдержали веса двери. Когда с грохотом провалилась крыша, люди, жившие в лачуге, сами не знали, стоит ли дом еще, или уже завалился. Можно ли выйти? Мы свободны?

У каждого албанца своя дата конца коммунизма.

…Некоторые утверждают, что система накрылась раньше, когда один сумасшедший человек въехал грузовиком в стену немецкого посольства – и вдруг более трех тысяч человек бросило все, помчалось на территорию посольства и потребовало немедленно выпустить их из Албании.

Этого человека звали Улли Бодинака, и он хорошо понимал, что делает.

Как я развалил берлинскую стену Албании

Я родился в 1953 году, через семь лет после смерти моего дяди, который был полицейским во время итальянской оккупации, и за донесение о партизанах его в 1946 году расстреляли. Мой отец боролся с фашистами, так что в нашем доме собиралось все партизанское общество.

Когда я попал в тюрьму во второй раз, тогда в Спачу, мне в документах написали, что ненависть к системе я унаследовал от дяди. Того, которого никогда в глаза не видел.

История плохого дяди бросила тень на всю семью: отец, свежеиспеченный университетский преподаватель, должен был стать столяром, и вся семерка — шесть детей и мама — жила на его мизерную зарплату

Маму я любил больше всего. С отцом мы не ладили, потому что эта деградация его полностью разрушила, и он нас избивал немилосердно, а с моим характером повод он всегда находил. Однажды я выпрыгнул через окно, со второго этажа, только чтобы избежать побоев. Я дал стрекача — и остановился только возле автомастерской, собственно говоря, возле обшарпанного гаража, где механик ремонтировал государственные автомобили. Этот человек изменил мою жизнь.

В старшей школе я учился неплохо, но как племяннику врага народа мне можно было забыть об университете, а кроме того, меня все время где-то носило. Если бы не тот механик, умный, золотой человек, я бы попал в тюрьму гораздо раньше, за драку или попытку побега. Но он заметил, что мой дух не знает покоя, и всю мою энергию направил на машины. С тех пор я с утра до вечера сидел у него и ковырялся в двигателях.

– Будешь сдавать на водительские права, – сказал он однажды.

– Будешь работать водителем «скорой», – сообщил впоследствии.

Всю свою коммунистическую жизнь я был водителем, кроме тех лет, которые сидел в тюрьме. В первый раз – потому что отдубасил полицейского, который наговорил на мою маму. У каждого свой моральный компас и порог, который никому нельзя переступать, – к маме псам нельзя! А кроме того, албанский полицейский считал, что держал твою душу на поводке. Я должен был его огреть, чтобы напомнить, что он здесь не бог.

Две вещи изменили мою жизнь – автомобили и зонтик. К концу 1970-х годов я работал водителем в министерстве культуры, и однажды там забыла зонтик дочь Петра Марка, известного албанского писателя, о котором мне было известно, что он попал на мушку как тот, «кто литературой подкапывает фундамент власти». Я догнал ее на улице, отдал зонтик, а она спросила, не выпью ли я с ней кофе.

За столиком вынула сигареты. «Ну… – подумал я, – современная девушка!» Красивая, черноволосая, решимости хватило бы и на сто женщин. Я влюбился сразу, когда увидел, как она курит сигареты. Единственная известная мне курившая девушка!

Позже она сказала мне, что ее брат и отец гниют в тюрьме. Я доверял ей, как мужчина доверяет любимой женщине.

В то время я начал работать на шахте в Крабби, где подружился с двумя коллегами, один из них – Александер Мекси, впоследствии, после краха коммунизма, первый демократический премьер-министр. Все трое имели веские причины ненавидеть систему. Я – за то, что с детства получал под зад за дядю. Александер – за то, что женился на женщине с плохой биографией, и хотя любви ему хватало, власть эффективно портила ему жизнь. Башким – за то, что с самых малых лет горбатился в Крабби, чтобы семья не умерла от голода. Ненависть в нас бурлила, и мы часто тихонько накручивали друг друга, что-то надо делать.

Мы решили: подорвём здание Центрального комитета. Вот так! Наполним грузовик динамитом и врежемся в стену. Башким на шахте отвечал за перевозку и безопасность взрывчатых материалов, и отлично – он должен был раздобыть динамитные палочки. Александер Мекси должен был соединить их проводами. Я должен был быть водителем, который разгонит грузовик и в последний момент, перед самым ударом, выпрыгнет из кабины. А потом будет большой взрыв, который отправит всех чертей в ад. Я предпочитал умереть, чем жить дальше в этой их мерзкой системе.

Я сказал об этом Арианите, потому что любил ее и хотел, чтобы она перестала переживать за отца и брата – когда мы разнесем Комитет, в Албании придет конец коммунизма. Так я ей говорил, а она заливалась слезами и кивала.

На следующий день сразу пошла в Сигуриме (тайная полиция. – Ред.) донести, что ее знакомый Улли Бодинаку планирует террористическую атаку. Она, дурочка, думала, что благодаря этому ей удастся вытащить родных из тюрьмы.

Тогда я еще не знал, что она лесбиянка. В коммунистической Албании зонтики просто так не оставляли. Уверен, что все это было подстроено, что передо мной разыграли этот коварный спектакль, потому что чувствовали, что, выйдя из тюрьмы, я могу быть опасен.

Прекрасная дочь известного писателя… Проклятая лесбуха! Гореть ей в аду.

…Высыпали картошку на дно сундука, клали сверху меня, накрывали меня доской, а потом устраивали по ней променад, туда и обратно. Боль была нечеловеческая, парализующая. Сковывали мне цепями руки и ноги и держали так десять дней. Когда раз в день часовой приходил меня расковать, чтобы я мог что-нибудь съесть, я умолял этого не делать, потому что когда возобновлялось кровообращение, боль распирала тело. Но он не слушал, а потом на эти опухшие запястья снова надевал наручники. Муки были бесконечными.

Если бы кто-то из нас признался – на следующий же день расстреляли бы всех троих

Башким тоже не дурак, поэтому только повторял, что если когда-то и думал плохо о системе, то это из-за Фрейда, которого тайком читал. Это тот гнусный Фрейд заморочил ему голову! А я постоянно говорил, что все это придумала Арианита, чтобы отомстить, потому что была поведена на том, что я ей изменяю.

Я увидел ее в зале заседаний, когда она пришла давать показания в качестве свидетеля обвинения. Тряслась так, что судья спросил, она нервничает или стыдится суда.

– Если она не стыдится врать в моем присутствии, то почему ей стыдиться суда? Трясется, потому что знает, что лжет! – воскликнул я.

Кроме показаний дочери Петра Марка, у них ничего не было. Поэтому мне дали только 8 лет по 55 параграфу, за агитацию и пропаганду, это можно было пришить к чему угодно.

Тюрьма в Спаче была такой, как в рассказах Достоевского о каторге и морозе. Это был наш собственный, албанский аналог архипелага ГУЛАГ, созданный для того, чтобы нас обессилить и уничтожить. Здесь человеческая жизнь ничего не значила, значила только выработка.

К счастью, я гнил там только два года, потому что попал под большую амнистию 1982 года, когда на свободу вышли все, чей срок не превышали 10 лет.

Я сразу пошел в дом Арианиты. Мне открыл Петр Марко, лысый и худой, как я, потому что его тоже тогда выпустили. Он позвал дочь и исчез. А когда Арианита остановилась у дверей, я сначала посмотрел ей в глаза, а потом дал ей хорошую пощечину.

– В тюрьме я думал только о том, что тебя убью, но Ходжа нас выпустил, поэтому за то, что ты мне сделала, отделаешься только пощечиной.

Никогда больше я ее не видел.

Перед тем, как въехать в стену, я сказал жене:

– Дорогая, вероятнее всего, я умру.

Что она ответила? Теперь это уже не суть важно. Если уж я не боялся государства, то не мог испугаться собственной жены!

А друзьям сообщил:

– Что бы ни случилось, первое, что вы должны сделать, – это занести моего сына на территорию посольства!

Потому что моему младшему тогда было всего три месяца.

Я получил информацию от друга, получившего информацию от работника немецкого посольства, что есть одно место, где можно легко преодолеть стену и попасть внутрь. Работники пускали солнечные зайчики, чтобы нам это место показать, но именно там стояли охранники. Поэтому вместе с другом, который также был водителем, мы решили, что вместо того, чтобы перепрыгивать стену, мы попытаемся разбить ее грузовиком. Выбрали дату: 2 июля 1990 года. Нас было сорок…

Да, я боялся смерти, но что об этом говорить.

У кольцевой дороги, примерно на пересечении с улицей 21 Декабря, моя команда высыпала из грузовика и помчалась к посольству, а я с другом выехал на улицу Кавайи, а затем на Наима Фрашери. На поворот я зашел на полной скорости, грузовик даже наклонился, после чего я прибавил газу до семидесяти. Мой друг-водитель, который был моим штурманом, неожиданно начал задыхаться.

Охранник, патрулировавший территорию у посольства, закричал: «Стой!» и сделал предупредительный выстрел в воздух, но я только закричал:

– Отвали! Я еду в Германию!

В такие минуты инстинкт самосохранения говорит тебе: «Что ты делаешь, идиот?! Спасайся!», но я врезался грузовиком в эту толстую стену именно потому, что так сильно хотел жить. И потому, что всем сердцем ненавидел режим. Это была моя месть за годы унижений и страданий. «За свободу, – думал я, – стоит даже умереть».

Большой кусок бетона ударил в нос грузовика, а потом распорол мне руку и плечи. Взгляни на этот шрам, это – моя линия жизни. Посыпалось стекло из лобового окна, лилась кровь, но я ничего не чувствовал, потому что адреналин ударил мне в голову. Я только подумал, что если бы этот кусок бетона ударил мне в висок, меня уже не было бы. Мы пробили стену, и в облаке пыли я выбрался из грузовика на ватных ногах. Через мгновение через дырку забежала вся моя команда. Весть разлетелась молниеносно, люди с окрестных улиц бросили все и бежали в посольство. Неизвестно, когда во дворе оказалось более 3000 человек, они сходились несколько дней, потому что немецкие дипломаты сказали коменданту полиции, чтобы тот шел лесом. Иголке негде было упасть… В таком мы были отчаянии. Так сильно желали, чтобы система рухнула.

«Вы развалили берлинскую стену Албании! — приветствовал нас по факсу министр иностранных дел Германии Ганс Дитрих Геншер. — Вы — первые ласточки, предвещающие весну албанскому народу, герои демократии»

…Более трех тысяч человек из нашего посольства тут же дали деру в Германию, а я вместе с ними. Вскоре после приезда я увидел у дороги мужчину, которому нужно было заменить колесо, и он ждал, что кто-то привезет ему инструменты. Я остановился и своими руками сделал все на раз-два. Мужчина опешил и порекомендовал меня знакомому, работавшему на заводе «Мазда». Ну и вот, работаю я себе там, работаю, все гладко, правила, дисциплина вроде бы такая, как надо, но сердце рвется в Албанию. Поэтому, когда у меня заболела мама, я решил вернуться. Ибо насколько я ненавидел режим, насколько и любил свою страну и люблю до сих пор, больше, чем те паскуды в парламенте.

…Но когда я вернулся на родину в 1994 году, то понял, что легко не будет, потому что меня приветствовали требованием заплатить за уничтоженный государственный грузовик. Тот, которым я пробил стену.

– Хорошо, – я на то, – заплачу, но дайте мне счет, за что именно, с описанием события.

Я сделал это, чтобы иметь письменное доказательство, что система изменилась, но албанцы остались глупы.

Корабль, идущий ко дну

В ноябре 1989 года Европа смотрела, как Германия крушит вдребезги Берлинскую стену, а в декабре Рамиз Алия объявил албанцам: «Спрашивающим, ожидают ли подобные изменения и нашу страну, мы отвечаем четко и категорично: нет, изменений не будет».

Тем временем Албания сама превратилась в пыль. Заводы остановились, землю пахали плугами, люди руками засевали поля. Одни бежали через горы в Грецию, другие пытались пересечь границу с Югославией, кто-то штурмовал посольства. В марте 1991 года первый корабль с двадцатью тысячами беженцев вошел в порт Бриндизи. Люди плыли к обетованной земле на чем угодно, что могло двигаться по воде, запускали двигатели старых мопедов, строили временные плоты, гребли на ржавых лодках, все для того, чтобы, посетив заветные итальянские порты, столкнуться с реальностью: «Никто вас здесь не ждет, возвращайтесь домой».

Но потом наступило памятное 7 августа 1991 года, когда толпа, собравшаяся в порту Дуррес, ворвалась на борт корабля «Влера», который как раз встал на якорь с грузом братского сахара из Кубы. Люди тысячами вылезали на борт, в конце концов наиболее отчаявшиеся силой заставили капитана запустить двигатель.

— Плывем в Швейцарию, в Германию! — кричали некоторые, не зная, где расположены эти страны.

— Плывем в Италию! — кричали другие, не догадываясь, что их там ждет.

— Тогда я думал: «Бежать, бежать, во что бы то ни стало вырваться из страны, с корабля, идущего ко дну. Уплыть в тот итальянский рай, на который мы столько лет смотрели, сдерживая страх»

Меня зовут Ритмир Малоку, и после того, что меня постигло, я больше никогда не уезжал из Албании.

Сам я из Дурреса, кто-то мне сказал, что людей забирают на корабли в Италию, поэтому я сразу побежал в порт и забрался на «Влеру». Я был сопляком, мне только исполнилось 18 лет, корабль казался мне длинным и большим. Дома что бы ни сказали родители, я всегда слушался, а тут вдруг оказался среди чужих, каждый из которых мечтал о другом крае света и был готов на все, чтобы достичь цели. В 12:00 я уселся на борт и смотрел, как растет подо мной толпа, нас было все больше и больше, потому что люди хватались за мачты и канаты, чтобы только забраться вверх. У меня было впечатление, что вся Албания хочет сесть на корабль и убежать. Все лезли, напирали, визжали, корабль расширялся до гигантских размеров, никто бы не сказал, что он вместит 10 тысяч человек, а может, нас было аж 20 тысяч… «Пусть уж эта «Влера» отправляется, — думал я, — пусть отчаливает, потому что мы сейчас здесь задохнемся, растопчем друг друга, утонем…» Но нет, время шло, а корабль стоял и стоял. Люди изнемогали, выпускали из рук канаты и падали в воду, а новые храбрецы карабкались на их место, и мне казалось невозможным, что этот корабль вообще сдвинется с места, мне казалось невозможным, что мы это переживем. В конце концов в 18:00 завыли сирены. Никто нас не останавливал.

Позже узнал, что люди заставили капитана, угрожая отверткой, просто похитили «Влеру», но тогда я понятия об этом не имел. Не задумывался слишком. Только хотел, чтобы мы уплыли и никогда не возвращались, и обрадовался, когда ощутил ветерок на лице.

Тьма и волны ритмично убаюкивали нас, и настал момент, когда я уже не понимал, снится ли мне то, что мы стоим, или корабль действительно остановился. Была середина ночи, когда люди вокруг начали кричать: «Что это, черт побери, такое?!» Тысячи людей на борту, но никто ничего не знает. Кто-то начал размахивать оружием, кто-то кричал: «На борту есть механик?» Старая ржавая «Влера» не могла просто так переправить через Адриатическое море албанское отчаяние.

Я не знаю, кто отремонтировал двигатель, но через несколько часов мы снова тронулись. Корабль плыл медленно, словно специально медлил. Люди играли оружием, кто-то стрелял в воздух. В толпе звучали слова «лучшая жизнь». Раньше поездка из Дурреса в Тирану была большим событием и мукой, а тут мы вдруг оказались на корабле, плывущем в другой мир…

Всю дорогу над нами летал вертолет. В конце концов кто-то не выдержал и бросил вверх тапок. Затем второй. Когда вертолет исчез, мы торжествовали, будто одержали первую победу.

Путешествие длилось много часов, потому что «Влера» едва дышала — как и Албания. Все это время у людей не было доступа к туалету или душу, ели и пили только то, что взяли с собой. Представь себе нас после стольких часов — тревожных, голодных, усталых, грязных… Но худшее было еще впереди.

Когда выяснилось, что итальянцы не хотят нас пускать в порт Бриндизи, мы поплыли в Бари. Все кричали: «Италия!» А потом, ожидая в порту решения итальянцев, люди начали просто прыгать с корабля, друг за другом, как камни падали в воду. Прыгали с высоты двадцати пяти метров, потому что им казалось, что это расстояние отделяет их от итальянской земли, обещанной, заветной земли… Из воды их вылавливала береговая полиция.

В конце концов «Влере» позволили встать на якорь. Все ужасно толкались, кричали, лишь бы было быстрее, быстрее, быстрее! Некоторые спускались по швартовым канатам, другие падали в воду, потому что кто-то рядом их толкнул.

Перед нами стоял коридор неподвижных вооруженных солдат, готовых стрелять. А за ними стояли автобусы. Мы впервые вздохнули облегченно

Только автобусы завезли нас сразу на стадион в Бари.

Что это к черту такое? Мы плыли всю ночь, перекатывая на языке слово «свобода», а итальянцы загоняют нас на стадион, в закрытую клетку? Эй! Мы хотим быть свободными! Люди! Мы же приплыли сюда за лучшей жизнью!

За нами закрылись ворота стадиона. Мы снова оказались в ловушке.

Итальянцы сбрасывали еду с вертолетов — или полиэтиленовые пакеты с маленькими гамбургерами, или большие сумки с более солидными пайками. Только вот была такая давка, что люди едва могли наклониться, когда что-то падало. Я был небольшой, мелкий, поэтому проскальзывал между ног и собирал то, что лежало у их стоп. Еду сбрасывали время от времени, поэтому тот, кому повезло что-то съесть, был сыт, а остальные ждали следующего вертолета.

Так прошел и первый день, и второй. Затем третий, четвертый…

Люди спали на голой земле, на траве. Днем ужасно томились, поэтому придумывали, чем можно заняться. В конце концов нашли склад с одеждой, залезли туда, забрали обувь, футболки, спортивные костюмы… Каждый хотел урвать себе что-то, люди вырывали друг у друга шмотки из рук, швы расходились, а мы ожесточенно боролись, пока не вычистили весь склад.

В нас закипал гнев, росло отчаяние… С каждым днем мы откатывались в какое-то странное озверение, в первобытную агрессию. Кто-то вырвал у меня из рук бутерброд, у меня из рук! Я смотрел ошеломленно в лицо человека, схватившего мой хлеб. «Уже дошло до того, что люди начали вырывать друг у друга еду? – думал я. — Как легко до такого опуститься…»

Когда я спал, кто-то украл у меня ботинки. Люди воровали друг у друга обувь, потому что не хотели возвращаться в Албанию ни с чем. Лишь бы что-то привезти, лишь бы все это было не впустую…

Поэтому через некоторое время мы поделились на группы: эти — из Тираны, эти — из Дурреса, эти — из Люшни, эти — из Эльбасана. «Свои» держались за «своих», «свои» защищали «своих». Так как настроения становились все хуже, люди стали обворовывать друг друга, в действие пошли кулаки.

…На седьмой день люди были уже такими разъяренными и голодными, что начали напирать на ворота, но полицейские били палками по рукам, которые тянулись через решетку. Мы кричали: «Выпустите нас или отправьте домой! Мы здесь больше не выдержим!»

Мы не могли поверить, что где-то может быть хуже, чем в Албании

В этой стране, которая должна была стать раем… Не знаю, кто это сказал, но он был прав: ад — это стоять перед воротами рая и не иметь возможности зайти…

В конце концов отобрали несколько человек и рассадили их в автобусы. Разошлось известие, что нас отправляют в Албанию. Что-то в нас надломилось. Нам уже нечего было терять. Большой массой мы навалились на ворота стадиона, и они, наконец, поддались. Люди начали сражаться с солдатами, но шансов не было. Как только кто-то приближался к итальянцам, его тут же били палкой. Наконец-то нас посадили в автобусы. Один был так переполнен, что сразу сломался. В другой набилось столько людей, что треснули окна.

Образ нищеты и отчаяния. Как на той несчастной «Влере». Я был так невыносимо голоден… После десяти дней борьбы за выживание у меня больше не было сил. Итальянские власти пытались нас подкупить, лишь бы мы добровольно вернулись в Албанию, но за какие деньги кто бы согласился покинуть обетованную землю?

Мы не знали, куда нас забирают. Но у нас еще была надежда…

А они просто перевезли нас в аэропорт. Я знал, что вокруг стадиона простирается что-то прекрасное, и что из этого? Я мог только минуту на это посмотреть из окон автобуса.

Итальянцы держали нас на стадионе десять дней, без всякого плана, ни одной цели… Они могли бы поговорить с нами как с людьми, но превратили нас в животных. Под конец мы сами себе стали врагами. Я возвращался в Албанию босой, униженный и босой…

Я больше никогда не ездил за границу. Мою мечту о свободе и более достойной жизни растоптали. Я попробовал раз и решил: никогда больше такого унижения. Лучше я буду страдать в Албании, чем позволю чужакам себя унижать. Только за границей я понял, что такое ненависть. Что значит смотреть в глаза людям, ненавидящим тебя. Они не видели во мне человека, и я сам на миг перестал чувствовать себя человеком.

…Когда я вернулся, соседи спрашивали: «Что ты видел?» «Ничего», – отвечал я правдиво. «А что ты делал?» «Десять дней боролся с другими людьми». «Так с чем ты вернулся?» «Ни с чем. Но у меня украли ботинки». Так кончилась моя итальянская мечта.

Да, я думал, что Албания была адом… Но ад – это стоять перед воротами рая и не иметь возможности зайти.

Корабль на дне

Шесть лет спустя, когда Албанию охватили массовые беспорядки, которые еще называют гражданской войной, кто мог, снова пытался любой ценой выбраться из страны. 28 марта 1997 года из порта во Влере вышел небольшой корабль «Катер и Радес», на борту которого находились более ста человек, в том числе сорок детей. Когда корабль приближался к итальянским территориальным водам, его обнаружила патрульный корабль «Зефирро», который приказал ему возвращаться. Но «Катер и Радес» плыл дальше. Тогда итальянское командование вызвало военное судно «Сибилла», оно весило в двадцать больше и было создано для запугивающих маневров. Капитан «Сибиллы» сначала ударил носом в правый борт «Катера и Радеса», а затем отплыл, выключил фонари и изо всех сил протаранил в темноте небольшой кораблик.

«Катер и Радес» мгновенно утонул.

Погибли 82 человека, преимущественно женщины и дети, которые толпились под палубой. Выжили только те, кто в момент первого удара находился на палубе и упал в воду – две женщины и 32 мужчины. Родители и мужья смотрели, как корабль, который должен был стать спасением, превращается в гроб для их жен и детей.

После многолетнего процесса капитана Сибиллы Фабрицио Лаудадио приговорили к трем годам тюрьмы.

Вина командира «Катера и Радеса», албанца Намика Джафери, по мнению итальянского суда, была больше. Он сел на четыре года.

Читайте также

Если Вы заметили орфографическую ошибку, выделите её мышью и нажмите Ctrl+Enter.